1.1. Наука и миф

Миф предшествовал науке. В современном понимании миф – исконно символичный язык описания, который не следует рассматривать как продукт и аппарат обмана, суеверия и т.д. (что, например, уже обсудил А.Ф. Лосев). Миф – это древнейшая форма творческого упорядочения и даже познания реальности, в связи с чем можно говорить о существовании «мифологического мышления», в рамках и терминах которого человек издревле классифицировал, моделировал и интерпретировал самого себя, социум, природу и весь зримый и умопостигаемый мир.

Мифу присуща своеобразная логика, в становлении которой ключевую роль играют коллективные представления, навязывающие себя личности. По словам французского этнолога Люсьена Леви-Брюля (1857-1939) эти представления становятся для личности предметом не рассуждения, а веры. Поскольку коллективные представления в первобытном обществе являются преобладающими, то «… в сознании первобытного человека почти нет места для вопросов «как?» или «почему?». Совокупность коллективных представлений, которыми он одержим и которые вызывают в нем аффекты такой силы, что мы ее и представить не можем, малосовместимы с бескорыстным созерцанием объектов, какое предполагается чисто интеллектуальным желанием знать их причину» (Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М..: Педагогика-Пресс, 1994. С. 20).

Итак, науке предшествовал миф. И более того, по мнению британского философа Карла Раймунда Поппера (1902-1994): «… Наука должна начинать с мифов и с критики мифов; начинать не с совокупности наблюдений и не с изобретения экспериментов, а с критического обсуждения мифов, магической техники и практики» (Поппер К.Р. Предположения и опровержения. Рост научного знания/ Феномен человека: Антология. М.: Высш. шк., 1993. С. 157).

Таким образом, человек на заре цивилизации не выделял себя из природы. Все, с чем он сталкивался, что его окружало, им одухотворялось. За каждым явлением или вещью стоял некий автономный дух, который действовал, проявлял себя не в соответствии с некими «жесткими» объективными законами, подчиняясь им, а представлял собой внешнюю «силу», с которой можно было вступать в диалог, заключать своего рода соглашения или договоры, просить ее о совершении неких желаемых событий, наконец, приносить этой «силе», духу, стихии жертвы, которые, в сущности, являются прообразом, архетипом современной взятки.

Американские востоковеды, исследуя духовный мир древнего человека, на примере Ближнего Востока, в частности, Египта, писали: «Древние люди, как и современные дикари, всегда рассматривали человека как часть общества, а общество – включенным в природу и зависящим от космических сил. Для них природа и человек не противостоят друг другу, а потому им и не должны соответствовать два различных способа познания… Природные явления постоянно мыслились в терминах человеческого опыта, а человеческий опыт – в терминах космических явлений… Фундаментальное различие в отношении современного и древнего человека к окружающему миру заключается в следующем: для современного человека мир явлений есть в первую очередь «Оно», для древнего – и также для примитивного человека – он есть «Ты»… Отношение между «Я» и «Ты» абсолютно своеобразно. Мы сможем лучше объяснить его исключительное качество, если сравним его с двумя другими видами познания: отношением между субъектом и объектом и тем отношением, которое возникает, когда я «понимаю» другое живое существо. Отношение «субъект – объект» является, конечно, основой всякого научного мышления. Только оно делает возможным существование научного знания. Второй вид познания – то необычайно непосредственное знание, которое мы приобретаем, «понимая» сталкивающееся с нами существо: его страх или, скажем, гнев. Между прочим, это тот вид знания, который мы имеем честь делить с животными. <…> Поскольку для первобытного человека мир явлений – это сталкивающееся с ним «Ты», он не ожидает обнаружить управляющий процессом универсальный закон. Он ищет целенаправленную волю, совершающую действие. Если река не разливается, она отказывается (курсив мой, – Ю.Е.) разливаться. По-видимому, река или боги разгневались на людей, зависящих от разлива. В лучшем случае боги хотят что-то сообщить людям. Тогда требуется произвести какие-то действия. Мы знаем, что, когда Тигр не разлился, царь Гудеа отправился спать в храм с тем, чтобы получить во сне сведения о причине засухи. В Египте, где ежегодные записи о высоте разлива Нила велись с самых ранних исторических времен, фараон тем не менее ежегодно преподносил Нилу дары в то время, когда он должен был разлиться. К этим жертвоприношениям добавлялся документ, и все вместе бросали в реку. В документе в форме приказания или договора были изложены обязательства Нила. <…> Мы объясняем, что определенные физиологические процессы вызывают смерть человека. Первобытный человек спрашивает: «Почему этот человек умер таким образом в этот момент?». Мы можем лишь сказать, что при данных обстоятельствах всегда наступает смерть. Он же, для того, чтобы объяснить явление, ищет причину столь же специфическую и индивидуальную, как и само явление. Событие не подвергается интеллектуальному анализу, оно переживается во всей своей сложности и индивидуальности, которым отвечают равным образом индивидуальные причины. Смерти кто-то пожелал. И поэтому вопрос опять-таки обращается от «почему» к «кто», а не к «как» (Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж., Якобсен Т. В преддверии философии. М.: Наука, 1984. С. 25. Есть позднее переиздание: СПб.: Амфора, 2001).

Таким образом, миф обладал (и обладает по сей день, поскольку миф не умер) мощной объяснительной силой. Любое явление сводилось к тому, что именно так в данный момент ведут себя некие тайные силы, по отношению к которым возможны два способа включения их в «диалог»: 1) попытка угадать (выведать) их тайные замыслы, в чем, безусловно, уже присутствовало наблюдение, но была и магия; 2) попытка умолить их, уговорить действовать в интересах того или иного, так сказать, физического или юридического лица.

Уже в этом можно увидеть два аспекта, две стороны того, что называют мыследействием: 1) человек, познавший нечто, происходящее «здесь и сейчас», всегда устремлен в будущее, он хочет предугадывать события и явления; 2) полученное знание человек всегда пытался использовать активно, не как комментатор и интерпретатор событий, явлений, свойств, а как силу, влияющую на изменение окружающей среды (материальной, социальной, информационной, например, общественного мнения, моды и др.) в интересах того, кто ей обладает.

Тезис Френсиса Бэкона (1561-1626), английского естествоиспытателя и философа, «Знание – сила», следовало бы уточнить: английское слово power по-русски может означать не только «сила», но и «могущество», «власть». Для этого лучше всего обратиться к буквальному цитированию двух фрагментов текста Бэкона, которые послужили источниками этого афоризма.

«Ведь на земле, конечно, нет никакой иной силы, кроме науки и знания, которая бы могла утвердить верховную власть над духом и душами людей, над их мыслями и представлениями, над их волей и верой» (Бэкон Ф. О достоинстве и приумножении наук/ Сочинения в двух томах. Т.1. М.: Мысль, 1977. С. 135).

«Знание и могущество человека совпадают, ибо незнание причины затрудняет действие. Природа побеждается только подчинением ей» (Бэкон Ф. Афоризмы об истолковании природы и царстве человека/ Т.2. М.: Мысль, 1978. С. 12) (в обеих цитатах курсив мой, – Ю.Е.).

Таким образом, английское power – это то, что может не только изменять обстоятельства, но и приноровиться к ним, узнав, выведав все их скрытые особенности. Такое знание само по себе есть могущество (Knowledge itself is power!). Гётевский Фауст, например, используя магическое знание, изменил обстоятельства и получил власть над временем, вернул себе молодость, договорившись с дьяволом, а ученые XX века изменили обстоятельства, высвободив ядерную энергию, внутреннюю «силу атома», расширив тем самым власть над энергетическими ресурсами природы.

Еще раз вспомним тезис Поппера о критике мифа, порождающей науку. Вот, кстати, хороший пример, демонстрирующий довольно древнюю практику критического отношения к мифу:

«Диагор (тот, кому присвоили прозвище αθεος – безбожник ) – приехал однажды в Самофракию, и там один его друг задал ему вопрос: «Вот ты считаешь, что боги пренебрегают людьми. Но разве ты не обратил внимания, как много [в храме] табличек с изображениями и с надписями, из которых следует, что они были пожертвованы по обету людьми, счастливо избежавшими гибели во время бури на море и благополучно прибывшими в гавань?» «Так-то оно так, – ответил Диагор, – только здесь нет изображений тех, чьи корабли буря потопила, и они сами погибли в море». Тот же Диагор в другой раз плыл на корабле, и началась сильная буря. Оробевшие и перепуганные пассажиры стали говорить, что эта беда приключилась с ними не иначе как оттого, что они согласились взять его на корабль. Тогда Диагор, показав им на множество других кораблей, терпящих то же бедствие, спросил, неужели они считают, что и в тех кораблях везут по Диагору. Стало быть, дело обстоит таким образом, что твоя участь, счастливая или несчастливая, нисколько не зависит от того, каков ты и как ты ведешь себя в жизни» (Цицерон. Философские трактаты. М.: Наука, 1985. С. 188).

Таким образом, зарождение сомнений в способности мифа «объяснять всё» возникает тогда, когда природа и ее стихии в представлении людей утрачивают статус «Ты» и превращаются в «Оно». Если с «Ты» можно вести диалог с обратной связью (т.е. когда человек располагает возможностью не только воспринимать природные явления, но и влиять на них, уговаривая, молясь, принося жертвы, угрожая и т.п.), то общение с «Оно» одностороннее, что уже подметил Диагор: буря не избирательно топит корабли, анализируя и сортируя их команды, располагая их характеристиками, а шансы избежать кораблекрушение не связаны с предварительными пожертвованиями.

Иными словами, миф, объясняя все, терпит фиаско на предсказаниях при условии, что «Оно» сохраняет свои свойства, не обращая внимания на мольбы, уговоры, жертвы и т.п., произносимые и приносимые субъектом «Я». По мнению многих философов и историков науки, в последующем человечество стало проходить «стадию религии» (о религии несколько подробнее ниже), перешедшую в «стадию науки», что отражено в схеме Джеймса Джорджа Фрэзера (1854-1941), английского религиоведа и этнолога («магия – религия – наука») («Золотая ветвь». М.: Изд-во полит. литер., 1984). Тем не менее эта схема, взятая в буквальном смысле как последовательность смены мировоззрения, картины мира, «не работает» даже в наше время.

«Сегодня мы по-прежнему существуем как бы в кипящей смеси из всех трех названных духовных комплексов, каждый из которых не прекращает попыток подорвать репутацию всех остальных, оспорить их законность в качестве фундамента нашей культуры» (Холтон Дж. Что такое «антинаука?»// Вопросы философии. 1992. № 2. С. 26-58).

Это согласуется с мнением упомянутого выше Леви-Брюля о том, что у человечества не существовало и не существует сейчас никаких двух автономных форм мышления, «пра-логической», якобы соответствующей исключительно эпохе возникновения мифов, и логической, которую можно было бы соотнести с началом зарождения науки. Есть просто «… различные мыслительные структуры, которые существуют в одном и том же обществе и часто, быть может, всегда в одном и том же сознании» (Леви-Брюль, с. 8). Иными словами, мифологическое мышление – пра-логическое (дологическое), но не алогическое. Его особенность заключается в игнорировании закона исключенного третьего (tertium non datur – третьего не дано), то есть в противоречии с этим законом формальной логики объекты могут быть одновременно самими собой и чем-то иным.

Таким образом, миф и после рождения науки (пока будем опираться на интуитивное, «школьное» представление о ней) в той или иной степени продолжает присутствовать в мировоззрении современных людей. Например, современный немецкий философ Курт Хюбнер рассматривает взаимоотношение мифа и науки в плане двуединства нашей культуры. (Хюбнер К. Истина мифа. М.: Республика, 1996).

Безусловно, наука (тем более современная наука), явившись базой техники, в которой реализуются научные предсказания (эта конструкция сделана на основании таких-то законов физики, химии и др.; поэтому она будет выполнять такие-то функции, если будет технически исправна) дала нам электронные средства связи, авиацию, синтетические материалы, атомную энергию. Без развитой высокотемпературной электрохимии человечество никогда бы не увидело элементарного (металлического) алюминия, хотя его соединения, входящие в состав глин и других алюмосиликатов, всегда были у людей, так сказать, под руками, когда они из той же глины лепили идолов и горшки. Миф этого дать не смог.

Однако в защиту мифа в настоящее время высказывались даже всемирно известные философы и методологи, например, Пол Фейерабенд (1924-1997), автор «анархистской теории познания»:

«Если мы действительно хотим понять природу, если мы хотим преобразовать окружающий нас физический мир, мы должны использовать все идеи, все методы, а не только небольшую избранную их часть. Утверждение же о том, что вне науки не существует познания (extra scientiam nulla salus), представляет собой не более, чем еще одну очень удобную басню. Первобытные племена имели более разработанные классификации животных и растений, чем современные научные зоология и ботаника; им были известны лекарства, эффективность которых изумляет медиков (в то же время фармацевтическая промышленность уже почувствовала здесь новый источник доходов); у них были средства влияния на соплеменников, которые наука длительное время считала несуществующими (колдовство), они решали сложные проблемы такими способами, которые до сих пор все еще не вполне понятны (сооружение пирамид, путешествия полинезийцев). В древнекаменном веке существовала высокоразвитая астрономия, пользовавшаяся международной известностью. Эта астрономия была как фактуально адекватной, так и эмоционально подходящей, ибо она решала и физические, и социальные проблемы (чего нельзя сказать о современной астрономии) и была проверена очень простыми и изобретательными способами (сложенные из камней обсерватории в Англии и на островах Тихого океана, астрономические школы в Полинезии)… Было осуществлено приручение животных, изобретен севооборот, благодаря устранению перекрестного оплодотворения выведены и очищены новые виды растений, сделаны химические изобретения… Во все времена человек смотрел на свое окружение широко раскрытыми глазами и старался понять его своим пытливым умом; во все времена он совершал удивительные открытия, из которых мы всегда можем почерпнуть интересные идеи» (Фейерабенд П. Против метода. Очерк анархистской теории познания. М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2007. С. 308).

Что же касается религии, то проблема ее взаимоотношений с наукой является и по сей день животрепещущей, обсуждаемой и не имеющей признаков окончательной разрешенности. История их взаимоотношений глубоко драматична, даже кровава и богата примерами радикальных и, казалось бы, необратимых исходов (об этом несколько подробней ниже).

Авторы цитированной выше книги («В преддверии философии». С. 22) пишут в предисловии:

«Однако ничто так не вводит в заблуждение, как наиболее распространенный способ толкования мифов по частям, основанный на молчаливом допущении, что древних волновали проблемы, очень схожие с нашими, и что их мифы представляют собой очаровательный, но незрелый способ их разрешения. В первой главе мы пытаемся показать, что такое допущение попросту игнорирует пропасть, разделяющую наш привычный способ мыслить, наши способы выражения от этих отдаленных цивилизаций, даже в тех случаях, когда человек стоит лицом к лицу с вечными проблемами: человек в природе, судьба, смерть… В последней главе мы описываем, как древние евреи свели до минимума мифологический элемент в своей религии (а это была исторически первая монотеистическая религия, – Ю.Е.) и как греки развили критическую мысль из мифопоэтической (буквально то же говорил Поппер: наука должна начинать с критики мифа, – Ю.Е.). Эта глава породила у некоторых критиков… ошибочное представление, что мы воспеваем рационализм и приравниваем религию к суеверию. Мы решительно заявляем, что мы полностью сознаем творческую функцию мифа как живую культурную силу, силу, в большей или меньшей степени поддерживающую всякую религиозную и метафизическую мысль, … мы постоянно трактуем миф как чрезвычайно серьезное явление».

Таким образом, в общей картине мира, так или иначе сформировавшейся у каждого человека, можно и сейчас обнаружить линии, блоки и фрагменты как научной «подкартины» (на том уровне, как понимают науку большинство образованных людей), так и мифологической и религиозной (даже у людей, казалось бы, неверующих). Дело в том, что как наука, так и миф, являясь средствами миропонимания, призваны «отвечать» на ряд одинаковых вопросов. В первую очередь: «что это?», «какой?» и даже «каким образом?». Это чисто рецептурные вопросы, ответы на которые формируют для себя, вероятно, и животные, наряду с вопросами выбора и порядка, – «ли-вопросы» («произойдет ли?», «иной ли?» и т.п.). Наконец, есть главный вопрос, не задаваемый животными (перестраховываясь, скажем: скорей всего не задаваемый), но только человеком. Это вопрос «почему?». Отвечая на подобные вопросы, и наука, и миф формируют объяснение, позволяющее ориентироваться в жизни и выстраивать, проектировать «линию жизни», т.е. предсказывать предстоящие явления и события. При этом наука опирается на устойчивую, воспроизводимую, не зависящую от вопрошающего субъекта, закономерную картину поведения тех частей внешнего мира, природы, которые, демонстрируя свою устойчивость, утратили право именоваться «Ты», перейдя в разряд «Оно».

Миф, объясняя абсолютно все, оказался неспособным предсказывать это «все» (что уже подметил Диагор), но парадокс заключается в том, что миф сохранил возможность объяснять даже неудачи собственных предсказаний. Прокомментируем это правдоподобным примером. Допустим, некое первобытное племя собралось на охоту. Перед походом они принесли жертву соответствующему божку, возложив к подножию идола что-то ценное (жертвенное животное или что-либо еще). Охота оказалась неудачной. Вывод, лежащий «на поверхности»: мало дали. Удвоенное жертвоприношение результата не возымело. Новое объяснение: кто-то помешал. Скорей всего – колдун соседнего племени. Поймали его и «обезвредили» (способы разнообразны и общеизвестны). Охота снова оказалась неудачной. Вывод: не того «обезвредили», и, как говорится в философских словарях, «и т.д.».

Или вот пример из относительно недавнего прошлого: толкование корней, истоков преступности. Итальянский психиатр и антрополог Чезаре Ломброзо (1835-1909) писал, что «Всякое преступление имеет в происхождении своем множество причин (курсив мой – Ю.Е.), и так как причины эти очень часто сливаются одна с другой, то нам нет надобности рассматривать их каждую в отдельности. Мы можем поступить здесь точно так же, как во всех тех случаях, когда нам невозможно выделить одну какую-нибудь причину известных явлений без того, чтобы не затронуть вместе с тем и других. Каждый знает, что холера, тиф, туберкулез обусловливаются особыми специфическими причинами; но никто не станет, однако, утверждать, что метеорические, гигиенические, индивидуальные и психические причины не имеют никакого влияния на эти болезни. Даже самые ученые наблюдатели остаются иной раз в неведении относительно истинных, специфических причин тех или других явлений (Ломброзо Ч. Преступление. Новейшие успехи науки о преступнике. Анархисты. М.: ИНФРА-М, 2004. С. 3).

Уже из этого фрагмента текста видно, что классик психиатрии и криминологии с самого начала отказался от указания на основную причину преступности, – пусть даже не единственную, но основную, поскольку он прямо указывает на множество причин. Такой подход к объяснению в наше время назвали бы «системным подходом» и даже вспомнили бы про плюрализм, – термин, вошедший в речевой обиход во время «перестройки». Но этот термин породила не «перестройка», философам и методологам он был известен и раньше, хотя его толкование и воплощение тоже были различными. Например, в русле метафизики он сводился к произвольному выбору отдельных сторон явления или их механическому соединению. А с позиций диалектики требовалось рассматривать любое явление в единстве всех его сторон, связей и отношений, но с обязательным вычленением главного.

Так вот, если проследить за выявлением этой самой главной причины, основного истока, корня преступности, бросив даже дилетантский взгляд на официальные тексты, например, энциклопедии, то можно увидеть, что и само понятие главной причины претерпевает метаморфозы в потоке истории. В известной степени под влиянием идей Ломброзо, который истолковывал как преступность, так и гениальность (Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. СПб.: Издание Ф. Павленкова, 1892; репринтное переиздание) на основе фактора наследственности, а сейчас бы мы сказали – генетического фактора, была распространена, а в определенных кругах существует и по сию пору, именно эта точка зрения (как в одном из фильмов Раджа Капура: сын вора не может не быть вором). А вот теперь два «энциклопедических» толкования преступности, принадлежащих официальной советской идеологии, данных в разное время (1940 г. и 1975 г.):

1) «В капиталистических странах преступность является неустранимым и неизбежным продуктом самой капиталистической системы. Экономический и политический строй капиталистических стран со свойственными ему кризисами, безработицей, нищетой и т.п. неизбежно производит и воспроизводит преступность все в более и более расширенном масштабе. <…> В СССР преступление является, главным образом, формой сопротивления делу социализма со стороны классово-враждебных элементов. Ликвидация эксплуататорских классов в СССР не означает прекращения классовой борьбы. Капиталистическое окружение, засылающее в нашу страну шпионов, диверсантов, убийц, стремится подорвать мощь нашего социалистического государства» (Большая Советская Энциклопедия. Т. 46. М.: ОГИЗ РСФСР, 1940. С. 766).

2) «В капиталистических странах преступность органически присуща самой природе строя. <…> Буржуазная наука делает вывод о «вечности» преступности, причины которой заключены якобы в природе человека (снова Ломброзо! – Ю.Е.), в действительности же она «вечна» только для эксплуататорского общества (курсив мой, – Ю.Е.). В социалистическом обществе уничтожены коренные причины преступности, впервые в истории создаются и растут возможности ее ликвидации как общественного явления. Существующая еще преступность связана с тем, что социализм в экономическом и нравственном отношениях носит «родимые пятна» старого общества. Причины преступности – это пережитки прошлого, еще существующие в различных сферах жизни общества, а также в сознании и психологии людей, в быту» (Большая Советская Энциклопедия, третье издание. Т. 20. М.: Изд-во «Советская энциклопедия», 1975. С. 539).

Сопоставление этих объяснений-толкований обнаруживает следующую понятийную «эстафету»: преступление как морфологическая аномалия (Ч. Ломброзо) → продукт капиталистической системы; при социалистическом строе – это результат происков капиталистического окружения (БСЭ, первое издание) → продукт капиталистической системы; при социализме это «родимые пятна», пережитки прошлого (БСЭ, третье издание).

В послеперестроечное время разные политические объединения (партии, социальные институты, социологические школы и т.п.) толкуют преступность настолько «плюралистично», что возникает в умах большинства людей понятийный хаос (достаточно сравнить мнение лидеров хотя бы КПРФ и ЛДПР).

Здесь налицо подобие «объяснений» охотничьих неудач некоего первобытного племени: если не проходит одно толкование, то предлагается другое, то есть влияние капиталистического окружения и его происков – полное подобие колдуна соседнего племени.

Я (то есть, автор предлагаемого текста), не претендую на лавры социолога и философа, хотя Поппер и заявил, что «все люди – философы, даже если они не осознают собственных философских проблем, они по меньшей мере имеют философские предрассудки». (Путь в философию. Антология. М.: ПЕР СЭ; СПб.: Университетская книга, 2001. С. 129).

Тем не менее, я, не будучи профессиональным философом, вижу в переменчивости этих объяснений не только то обстоятельство, что до сих пор никто не может внятно объяснить истоки преступности, например, причин появления в России серийных убийц, педофилов и других «чикатил», но и то, что логика мифа жива до сих пор, она мимикрирует, использует научный лексикон, объясняет, предсказывает (причем объясняет лучше, чем предсказывает) и, не стесняясь, ищет и находит (!) правдоподобные аргументы.

Таким образом, если наука, как говорил Поппер, вырастает из критики мифа, то миф, скорей всего, никогда не покинет науку, постоянно провоцируя ее на сохранение бдительности и остроты критического оружия. А что касается научного объяснения причин преступности, то я, рискуя вызвать гнев профессиональных криминалистов, придерживаюсь мнения, что оно, это объяснение, еще не состоялось. Мифологические же объяснения существуют, и любой желающий может выбрать себе по вкусу одно из них или, в плане плюрализма, несколько.

Итак, миф хорошо объясняет, но проблематично предсказывает, о чем есть смысл поговорить несколько позже при обсуждении функций науки. А пока вернемся к парным сопоставлениям науки с другими социокультурными феноменами по примеру А.Ф. Лосева.