Глава 1. Наука как социокультурный феномен

Люди смолоду усваивают это слово – наука, – именно слово, но не термин; слово, а не его особый, глубокий, исторически сложившийся смысл. Труднее всего толковать смысл научных терминов, которые знакомы со школы, с детства. Тем не менее любой термин – это всего лишь обычное слово на родном или чужом языке, использованное в необычном, особом контексте («физик употребляет обычные слова необычным образом». Ричард Фейнман. Характер физических законов. М.: Мир, 1968. С. 60.)

С другой стороны, французский семиолог Ролан Барт (1915-1980) отмечал, что науке присущ особый статус, «то есть ее социальный признак: ведению науки подлежат все те данные, которые общество считает достойными сообщения. Одним словом наука – это то, что преподается» (Ролан Барт. Избранные работы. М.: Изд. группа «Прогресс», «Универс», 1994. С. 375). Именно в таком широком, «плюралистическом» определении скорей всего кроется недоумение, имеющее «школьные» истоки. Действительно, – преподается математика, физика, биология, … литература (?), русский язык (?) и т.д. Выходит, что литература и – более того – физкультура – это тоже науки?

Впрочем, можно обратиться к словарям и энциклопедиям, которые приводят определения как будто «в конечной стадии прояснения смысла». Например, так:

«Наука – сфера человеческой деятельности, функцией которой является выработка и теоретическая схематизация объективных знаний о действительности» (Краткая философская энциклопедия. М.: Изд. группа «Прогресс» – «Энциклопедия», 1994. С. 287). Или так:

«Наука – особый вид познавательной деятельности, направленный на выработку объективных, системно организованных и обоснованных знаний о мире. Взаимодействует с другими видами познавательной деятельности: обыденным, художественным, религиозным, мифологическим, философским постижением мира». (Новейший философский словарь/ Сост. А.А. Грицанов. Мн.: Изд. В.М. Скакун, 1998. С. 457). Или даже так:

«Наука может обозначать как теоретическое знание (например, математика), так и практическое умение, технику» (Дидье Жюлиа. Философский словарь. М.: Международные отношения, 2000. С. 270).

Вчитываясь и вдумываясь в эти и им подобные определения, можно обнаружить неудовлетворенность ими: в таких формулировках, как заметил, кажется, Флобер, непонятный термин толкуется с помощью понятий, которые еще более непонятны. Буквально, как в романе В. Сорокина «Голубое сало»: «W-амбиции – способность преодоления END-ШУНЬИ; END-ШУНЬЯ – психосоматический вакуум».

В таких определениях предполагается, что понятия, обозначаемые терминами «теоретическая схематизация», «системно организованные знания», «действительность», «мир» и т.д., и т.п., более очевидны и не требуют истолкования, будучи основанием, фундаментом, на котором возводятся этажи более частных и менее «прозрачных» понятий. При этом можно встретиться даже с порочным кругом, если убрать все лишнее, буквально с таким: «наука – это производство научных знаний».

Таким образом, якобы «всеобъемлющее» определение, даваемое в самом начале обсуждения понятия или проблемы, бесполезно. По этому поводу отечественный географ, историк и философ Лев Николаевич Гумилев (1912 - 1992), заметил: «… Если найдется привередливый рецензент, который потребует дать в начале книги четкое определение понятия «этнос», то можно сказать так: этнос – феномен биосферы, или системная целостность дискретного типа, работающая на геобиохимической энергии живого вещества, в согласии с принципом второго начала термодинамики, что подтверждается диахронической хронологией исторических событий. Если этого достаточно для понимания, то можно не читать книгу дальше». (Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Люберцы. М.: ТОО «МИШЕЛЬ и К^o», 1993. С. 15. Этот иронический пассаж присутствует только в цитированном издании. Его нет в более поздних изданиях и даже в депонированной рукописи 1978-79 гг.).

Именно так, в терминологической сумятице, возникает опасность формирования «околонаучного» языка, примером чего может служить END-ШУНЬЯ скандального острослова. Поэтому, когда отыскивается значение слова, как говорил, кажется, Джон Остин, помощь заключается в продвижении понимания предложений, содержащих данное слово. Можно не понимать с большими знаниями. А понимать можно и с малыми знаниями, как некогда заметил Александр Александрович Зиновьев (1922-2006), русский писатель, социолог, логик, поэт и художник («Иди на Голгофу», М.: Эксмо, 2006. С. 451). И еще, он же: «Власть слов над людьми поистине поразительна. Вместо того, чтобы использовать слова лишь как средства для фиксирования результатов своих наблюдений реальности, люди самое реальность видят лишь в той мере и в том освещении, к каким их вынуждают слова, а часто вообще обращаются к реальности лишь как ко второстепенному средству в их главном деле, – в деле манипулирования словами. Люди при этом видят сам предмет, о котором думают и говорят, лишь через нагромождение слов, фраз, текстов, книг, произведенных другими людьми, в большинстве случаев – такими же рабами слов, как и они сами» (Зиновьев А.А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. С. 13).

Выход из этой словесной ловушки можно отыскать в приемах экспликации (лат. explication – истолкование, объяснение, развертывание), направленных на уточнение смысла терминов естественного или формального языка, на замещение нестрогого, интуитивно воспринимаемого понятия более точным (например, понятия обыденного языка «сила» понятием силы в классической механике), на объяснение символов и условных обозначений. Экспликация обычно выступает как разработка исходных в развитии научной теории понятий, в отличие от донаучного или еще недостаточно определенного научного знания о предмете.

Фраза Гумилева, конечно, язвительный юмор, но привычка давать «исчерпывающие» определения сложным понятиям, на что невозможно указать рукой, – вот, мол, озеро, а это – небо, Солнце и т.д. (попробуйте указать рукой на «психосоматический вакуум» Сорокина), – самообольщение, и такими определениями переполнены многие тексты, претендующие на признание их научными.

В дальнейшем изложении будем придерживаться двух первых философских правил Декарта (расчленять сложные проблемы и идти от простого к сложному) и диалектического метода, примененного русским философом Алексеем Федоровичем Лосевым (1893-1988), который, вскрывая понятие мифа, отбрасывал «всякие объяснительные, например, метафизические, психологические и прочие точки зрения» (Лосев А.Ф. Миф – Число – Сущность. М.: Мысль, 1994. С. 8). Он вскрывал смысл мифа, устраняя то, чем миф не является. Например, миф – это не выдумка или фикция, не идеальное бытие, не есть научное, в частности, примитивно-научное построение, не метафизическое построение, не схема, не аллегория, не поэтическое произведение. Все это характеризует существо мифа путем отграничения от частично совпадающих с ним форм сознания и творчества. В итоге А.Ф. Лосев приходит к выводу (С. 71), что «миф есть личностная форма».

Если вернуться снова к определению науки, приведенному в словаре Грицанова, то мы увидим там упоминание «других видов познавательной деятельности», которые можно охватить неким перечнем социокультурных феноменов: миф, религия, искусство, игра, обыденное знание («народная наука», ремесло), философия (пока вопрос о ее принадлежности к науке оставим открытым). Кроме того, наука, если ее рассматривать в широком, «бартовском» смысле, тесно связана с педагогическим процессом, который, впрочем, не сводится исключительно только к переносу «знаний о мире» из общечеловеческой сокровищницы в головы обучающихся, но включает в себя и воспитательные цели.

Человеку свойственна жажда знания как такового (будем считать этот термин «прозрачным» и самодостаточным), даже если эта жажда не подогревается оценкой его прикладной значимости. Было бы слишком легкомысленным отожествлять святую и греховную жажду, приведшую прародителей человечества к утере рая, с обыкновенным любопытством, присущим даже курице. Еще Аристотель, обсуждая происхождение любви к мудрости, писал: «Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому – влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих. <…> Ибо и теперь, и прежде удивление побуждает людей философствовать <…> Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это, а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение» (Аристотель. Сочинения в 4-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1975. С. 69).

Итак, есть смысл и необходимость сопоставить понятие науки, которое, как это можно видеть из вышеизложенных суждений, тесно связано с понятием «знание», с другими социокультурными феноменами. Начнем с мифа.