1.4. Наука и игра

Всякой науке присущи игровые черты, если рассматривать игру и игровое поведение в духе Джона фон Неймана и Оскара Моргенштерна более обобщенно, как «совокупность описываемых ее (игру) правил» (Нейман Д., фон; Моргенштерн О. Теория игр и экономическое поведение. М.: Наука, 1970. С. 74). Но это не основание для отожествления науки и игры.

В связи с этим нидерландский философ Йохан Хейзинга (1872-1945) отмечал: «Нет ничего легче, как признать игровой характер за каждой наукой по причине ее изолированности в рамках своего метода и понятий. Однако, если мы будем исходить из очевидного, принятого спонтанным мышлением понятия игры, то для квалификации науки как игры понадобится больше, нежели только игровое пространство. Игра преходяща, она минует и не имеет вне себя никакой собственной цели. Она поддерживается сознанием радостного отдыха за рамками требований «обыденной» жизни. Все это не годится для науки. Ибо она постоянно ищет прочного контакта с реальностью и значимости для повседневной реальности. Ее правила не являются раз и навсегда незыблемыми, как правила игры. Она беспрерывно изобличается опытом во лжи и затем сама себя изменяет. Правила игры не могут быть уличены во лжи. Игра может варьироваться, но не может модифицироваться. Таким образом, существуют все основания, чтобы временно отложить в сторону вывод, что любая наука есть только игра, как самую прописную истину. Иное дело вопрос, не может ли наука «играть» внутри ограниченного ее методом круга. Так, например, со всякой склонностью к последовательной систематике почти нерасторжимо связана тяга к игровому. Старая наука, лишенная достаточной опоры на опыт, имела обыкновение углубляться в безбрежное систематизирование всех мыслимых качеств и понятий. Наблюдение и расчет хотя и могут послужить здесь скорее тормозом, но они абсолютно не гарантируют науку от игровых черт. Термины однажды разработанного специального метода все еще могут легко использоваться как игровые фигуры» (Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.: Прогресс – Академия, 1992. С. 229).

В то же время Людвиг Витгенштейн (1889-1951), австрийский математик, логик и философ, использовал понятие «языковой игры», когда «… процесс уподобления слов в языке можно представить в качестве одной из тех игр, с помощью которых дети овладевают родным языком». Рассматривая роль языка в науке, он говорил, в частности, о математике, что она учит тебя целостной языковой игре, включающей вопросы и ответы. И более того: «Логический вывод – это часть языковой игры. И тот, кто делает логические заключения в языковой игре, следует определенным инструкциям, которые были заданы при изучении самой языковой игры <…> Правила логического вывода – это правила языковой игры». Но «… выражение правила и его смысл – это только часть языковой игры: следования правилу» (Витгенштейн Л. Философские исследования/ Философские работы. Ч. 1. М.: Гнозис, 1994. С. 83; Ч. II. М: Гнозис, 1994. С. 191-196).

Таким образом, наука, не будучи игрой по своей сути, имеет некоторые сходные с игрой признаки, а именно: свод определенных «языковых» правил, несоблюдение которых может означать выход за пределы как игрового пространства, так и пространства высказываний, считающихся научными. Формальное сходство игры и науки более выражено в математизированных разделах науки: в самой математике, физике и т.д., а также в логике, где существуют очень жесткие правила и отсутствует эксперимент. Более того: концептуальным источником теории вероятностей и математической статистики послужили азартные игры: «орлянка», карты, кости и т.п. Существование этих правил, конечно, не «железобетонная» догма, в науке они могут на основании новых достижений, открытий и обобщений модифицироваться, получить новые формулировки. Игровые правила тоже не догматичны, они могут пересматриваться и варьироваться (как ходы фигур в истории шахмат или правила игры в футболе), но уж во всяком случае не во время игры, как в философской сказке Льюиса Кэрролла: «По-моему, они играют совсем не так, – говорила Алиса. – Справедливости никакой, и все кричат, что собственного голоса не слышно. Правил нет, а если есть, то никто их не соблюдает» (Кэрролл Л. Алиса в стране чудес. Алиса в Зазеркалье. М.: Наука, 1990. С. 70).

В науке как установление правил, так и их пересмотр, как устаревших, малоэффективных и т.п. (варьирование, модифицирование, переосмысление, отмена) происходят не произвольно, а только вследствие очевидной ограниченности, ошибочности и логической необходимости, что выявляется в процессе саморазвития науки.

Итак, наука – не игра, хотя и некоторые внешние, формальные, организационные черты игры и науки аналогичны (будем исходить из того, что этот термин читателю понятен). В частности, это наличие интереса и свода правил, в пределах которых осуществляются действия «сторон», есть то общее, что сближает игру и науку. В этом смысле в науке тоже присутствуют две стороны: обобщенный «исследователь» (человечество) и контрагент, участник «диалога», окружающая человека природная или искусственная среда, мир психологических переживаний, духовных ценностей, проблемы социума, история, искусство и т.п.

По мнению американского логика, математика, химика и философа Чарльза Сандерса Пирса (1839-1914) сущностная сторона науки состоит даже не в ее целях, предмете и методе, а в психологии занимающихся ею людей. Работы Пирса, основоположника прагматизма, на русском языке представлены очень скудно, но вот цитируемый фрагмент его лекций (Peirce C.S. Lessons from History of Sciense) в книге В.А. Светлова («История научного метода». М.: Академический проект; Деловая книга, 2008. С. 239):

«Если мы попытаемся сформировать собственное понятие об истории и жизни, то увидим, что люди делятся на три класса. Первый состоит из тех, для кого самое главное – качество чувства. Это – люди искусства. Второй состоит из практических людей, которые преобразуют мир. Они ничего не уважают, кроме силы, и уважают ее только тогда, когда она реально демонстрируется. Третий класс состоит из людей, для которых нет ничего более величественного, чем разум. Если сила и интересует их, то не своим действием, а своей разумностью и законностью. Природа для людей из первого класса – художественная картина; для людей из второго класса – возможность применения своих способностей; для людей из третьего класса – космос, настолько совершенный, что постижение его сути кажется им единственным, ради чего вообще стоит жить. Это люди, которые, как мы видим, были охвачены страстью к познанию, точно так же как другие – страстью к обучению и распространению своего влияния… Они – настоящие ученые и единственные из людей, кто достигает настоящего успеха в научном исследовании. <…> Если бы не было таких людей, наука была бы невозможна».

Можно проиллюстрировать эту классификацию психотипов проекциями персонажей фольклора и даже литературы. Первый класс Пирса: Алеша Попович, Вяйнямейнен (герой карело-финского эпоса, который сделал кантеле), Арамис из «Трех мушкетеров» А. Дюма; второй класс: Илья Муромец, «удалой» Лемминкяйнен, Портос; третий класс: Добрыня Никитич, Ильмаринен (кузнец, сделал Сампо, мельницу-самомолку, символ благосостояния народа), Атос.

После экскурса в фольклор и литературу приступим к «анатомии» науки.