Глава 7. Объяснение и понимание

Вслед за описанием и обобщением эмпирических фактов при научном исследовании любого объекта и процесса этап объяснения является одним из основных. В то же время сущность самой функции объяснения, несмотря на кажущуюся очевидность, не является логически «прозрачной». Вот что можно прочитать об этом в некоторых словарях. «Краткая философская энциклопедия» (М: Издат. группа «Прогресс-энциклопедия», 1994) дает следующее определение этого понятия:

«Функция научного познания, состоящая в раскрытии сущности изучаемого объекта. Объяснить – значит пролить свет на какой-либо более или менее запутанный факт путем установления причин или условий, целей, путем установления того, зачем и почему нечто именно такое, а не иное; установление закономерности происходящего, в которую может быть включен и частный случай» (с. 314).

Вот другое толкование:

«Объяснение – совокупность приемов, помогающих установить достоверность суждений относительно какого-либо неясного, запутанного дела или имеющих целью вызвать более ясное и отчетливое представление о более или менее известном явлении. Такими приемами в зависимости от условий могут быть сравнение, описание, аналогия, различие, указание на причины, составление простейшей модели и т.д.» (Кондаков Н.И. Логический словарь-справочник. М.: Наука, 1975. С. 403.)

Еще один относительно новый логический словарь толкует объяснение следующим образом:

«… Раскрытие сущности чего-либо; выявление дедуктивных взаимосвязей между абстрактными объектами, в силу которых имеет место то или иное знание об исследуемом предмете, объяснить нечто не значит просто сделать это нечто ясным, понятным. Можно понимать, например, что произошло крушение поезда, не понимая при этом, почему оно произошло. Дать объяснение крушению поезда значит указать причины, выявить дедуктивные взаимосвязи между эмпирическими фактами (точнее говоря, между суждениями об определенных эмпирических объектах), в силу которых это крушение произошло. Разнообразие дедуктивных взаимосвязей, которые могут иметь место между абстрактными объектами, затрудняет понимание общего механизма объяснения» (Логический словарь: ДЕФОРТ. М.: Мысль, 1994).

Сопоставление приведенных определений вызывает новые вопросы и неясности. Так, формулировка, данная в КФЭ, включает метафору «объяснить – значит пролить свет»; в толковании Кондакова после перечисления семи приемов, помогающих установить достоверность суждений, стоит многозначительное «и т.д.», а в ДЕФОРТе вообще написано, что объяснение не сводится к тому, чтобы «нечто» просто сделать ясным, понятным. Вероятно, прав отечественный исследователь проблемы объяснения как функции науки Е. П. Никитин (1934-2001), заметивший, что «характеристика научного объяснения через слово «понятное» ни в малейшей степени не раскрывает познавательной сущности этой функции науки, но дает лишь толкование обыденного слова «объяснение». Путь это звучит парадоксально, но при попытке более точного анализа самым непонятным оказывается, что такое «понятное». Этот критерий объяснения является весьма неопределенным и в первую очередь благодаря тому, что явно или неявно предполагает апелляцию к чисто субъективным моментам» (Никитин Е.П. Объяснение – функция науки. М.: Наука, 1970. С. 7).

Чтобы попытаться хоть как-то объяснить объяснение, неизбежно связывая его с пониманием, есть повод обратиться не к составителям словарей, а, как и ранее, к классикам науки, которые в свое время говорили не только «о чем-то», но и «что-то» (Н.А. Бердяев).

● Вернер Гейзенберг, вспоминая о своих обсуждениях проблемы объяснения и понимания с Вольфгангом Паули, передает его трактовку того, что такое понимание, достижение которого является целью объяснения: «Понимать – рассуждал В. Паули, – это, по-видимому, означает овладеть представлениями, концепциями, с помощью которых мы можем рассматривать огромное множество различных явлений в их целостной связи, иными словами, «охватить» их. Наша мысль успокаивается (курсив мой, – Ю.Е.), когда мы узнаем, что какая-нибудь конкретная, кажущаяся запутанной ситуация есть лишь частное следствие чего-либо более общего, поддающегося тем самым более простой формулировке. Сведение пестрого многообразия явлений к общему и простому первопринципу, или, как сказали бы греки, «многого» к «единому», и есть как раз то самое, что мы называем «пониманием». Способность численно предсказать событие часто является следствием понимания, обладания правильными понятиями, но она непосредственно не тождественна пониманию» (Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М.: Наука, 1989. С. 165.).

● «…Искание гармонии (в широком смысле), искание числовых соотношений является основным элементом научной работы. Найдя числовые соотношения, наш ум успокаивается (курсив мой, – Ю.Е.), так как нам кажется, что вопрос, который нас мучил, решен» (Вернадский В.И. Научное мировоззрение//На переломе. Философские дискуссии 20-х годов. М.: Политиздат, 1990. С. 181.).

● «Существо объяснения состоит в сведении ситуации к элементам, с которыми мы настолько знакомы, что и принимаем их как очевидность, так что наше любопытство удовлетворяется (курсив мой, – Ю.Е.). <…> М. Шлик, видевший в научном законе, прежде всего, правило вывода, т.е. правило получения нового знания, тем не менее, признавал объяснение, называя этим термином логическую систематизацию эмпирических фактов. В том же духе высказывался Г. Рейхенбах. Рейхенбах называл объяснением сведение частных специфических законов к унитарному закону, использующему минимум гипотез» (П. Бриджмен; цит. по: Методологические принципы физики». М.: Наука, 1975. С. 70.) [Перси Уильямс Бриджмен (1882-1961) – американский физик и философ.]

● «Мы можем понять, как естествознание с его эмпирическим анализом существующего, затем математика, затем философия природы, и, наконец, метафизика, образуют естественные степени спекулятивного знания. Эти различные виды знания не могут не подчиняться один другому, ни состязаться друг с другом, так как не черпают из одного источника, но прилагают свои различные способности к различным предметным областям. Физика, химия, биология могут развиваться бесконечно, каждая на своем собственном уровне, например, в своем понимании человеческого бытия, никогда не пересекаясь с вопросами и ответами, характерными для философского знания о человеческом бытии, так как оно находится на другом уровне. Если биолог приходит к тому, что задает подобные вопросы, когда размышляет о своей науке, то он тем самым уже не просто биолог, но также и философ, и он будет обязан обратиться за помощью к инструментарию философии, чтобы ответить на них должным образом. Мы можем бесконечно продвинуться в нашем знании устройства зрительного аппарата и нервных центров зрения, но вопрос «что такое чувство» будет всегда находиться в компетенции знания другого порядка.

В конечном счете, эти соображения относительно специфических различий и систематизированной иерархии степеней знания дают нам возможность понять, как наука и мудрость могут примириться и как в связи с тем, что мудрость производит порядок в знании, человек может вернуть себе единство в активном покое ума (курсив мой, – Ю.Е.), которое является одним из благ, недостающих ему сейчас более всего, тех благ, к которым он отчаянно стремится, даже не подозревая об этом.

Для понимания этих вещей прежде всего необходимо положить конец великому заблуждению, которым современная мысль обязана Декарту, его теории единства науки, как по существу, так и в отдельных проявлениях. Нет, человеческое знание не обладает сущностным и законченным единством; человеческое знание – не одинокий бриллиант, излучающий единство духа. Оно едино только как собрание типологических частей» (Маритен Ж. О человеческом знании// Вопросы философии. № 5, 1997. С. 106-117.) [Жак Маритен (1882-1973) – французский философ.]

● «Сведение чего-либо незнакомого к чему-нибудь знакомому облегчает, успокаивает, умиротворяет, кроме того, дает чувство власти (курсив мой, – Ю.Е.). Незнакомое приносит с собой опасность, беспокойство, заботу – первый инстинкт направляется к тому, чтобы устранить тягостное состояние. Первый принцип: какое-нибудь объяснение лучше, чем никакое» (Ницше Ф. Сочинение в двух томах. Т. 2. М.: Мысль, 1990. С. 581.) [Фридрих Ницше (1844-1900), немецкий философ.]

● Понять – значит быть приведенным посредством языкового соглашения к правильному ожиданию. Об ожидании мы можем только сказать, что оно должно иметь ту же степень логической сложности, что и событие. Высказывание должно иметь ту же степень логической сложности, что и факт, к которому оно относится» (Витгенштейн Л. Лекции/ Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. М.: «Прогресс», «Культура», 1993. С. 277.)

● «И у Аристотеля, и у Платона мы встречаем утверждение, что вся философия родилась… из удивления, и в этом многие готовы были видеть намек на допустимость по крайней мере откровения. Но едва ли это верно. Платоново-аристотелевское удивление есть только пытливость, не больше. Всякая же пытливость является как следствие нарушения духовного равновесия (курсив мой, – Ю.Е.) и поэтому всегда сопровождается потребностью восстановления равновесия. Платон задает вопросы, с тем, чтобы получить ответы. И получает, что ему нужно» (Шестов Л. Власть ключей/ Сочинения в двух томах. Т. 1. М.: Наука, 1993. С. 90.) [Шестов Лев (Лев Исаакович Шварцман) (1866-1938) – российский философ и литератор.]

● «Но если человек утратил удивление, его надо лечить <…> Современные истории человечества начинаются обычно с эволюции … Есть в этом слове, даже в идее что-то неспешное и утешительное, хотя слово не очень удобно, идея – не слишком удачна. Никто не может вообразить, как нечто развивается из ничего, и нам не станет легче, сколько бы мы ни объясняли, как одно «нечто» превращается в другое. Гораздо логичнее сказать: «Вначале Бог сотворил небо и землю», даже если мы имеем в виду, что какая-то невообразимая сила начала какой-то невообразимый процесс. Ведь «Бог» по сути своей – имя тайны; никто и не думал, что человеку легче представить себе сотворение мира, чем сотворить мир. Но почему-то считается, что если скажешь «эволюция», все станет ясно. Есть у этого слова роковая особенность: тем, кто его слышит, кажется, что они поняли и его, и все прочее (курсив мой, – Ю.Е.)… Ощущение плавности и постепенности завораживает нас, словно мы идем по очень пологому склону… Событие не станет понятней, если его замедлить. Для тех, кто не верит в чудеса, медленное чудо ничуть не вероятнее быстрого. <…> Речь идет о ложном, но приятном ощущении, которое дает постепенность. Так, нервная старушка, впервые севшая в машину, боится меньше, если ее везут помедленней» (Честертон Г.К. Вечный человек. М.: Политиздат, 1991. С. 98.) [Гилберт Кийт Честертон (1874-1936) – английский мыслитель и писатель.]

* * *

Очевидно, что прикосновение к избранным мыслям избранных мудрецов, что перечень способов объяснения, приводящих к пониманию, не ограничивается какими-то убедительными или стандартными приемами. Этот перечень «открыт» (вот почему у Кондакова «и т.д.») и может пополняться возможными новыми логико-гносеологическими «рецептами», поскольку методология науки не стоит на месте. Тем не менее очень характерным является совпадение высказываний В. Паули (в пересказе В. Гейзенберга), В. И. Вернадского, что понимание достигается тогда, когда «наша мысль (ум) успокаивается», а также П. Бриджмена («наше любопытство удовлетворяется»), Ж. Маритена (возвращение «единства в активном покое ума»), Ф. Ницше (сведение незнакомого к знакомому, т.е. объяснение «облегчает, успокаивает, умиротворяет»), включая в этот перечень близкие по смыслу высказывания Л. Витгенштейна, Л. Шестова и Г. К. Честертона.

Из этих сопоставлений следует, что объяснение и понимание как его цель здесь выходят за рамки чистой логики и пересекаются с некоей психологической категорией («мысль успокаивается» и т.п.). «Понятное для одного человека (или в одно время) может оказаться совершенно непонятным для другого человека (или в другое время)» (Е. П. Никитин… С. 7).

Однако, возвращаясь на твердую почву здравого смысла, отдавая себе отчет в том, что объясняя «понимание» или пытаясь понять «объяснение», мы скорее создадим больше проблем, чем «успокоим мысль и ум», можно принять в самом общем плане, что объяснение – это раскрытие сущности объясняемого объекта. А под сущностью следует понимать организованную совокупность таких характеристик объекта, отказ от которых (удаление, элиминирование) равносилен уничтожению объекта.

Итак, в самом общем случае любое объяснение (а их Е. П. Никитин насчитывает по разным основаниям классификации девять типов) представляет собой ответ на интересующий (тревожащий, интригующий, волнующий и т.п.) вопрос, успокаивающий ум (мысль), удовлетворяющий любопытство и т.д. При всех обстоятельствах на уровне обыденного сознания вопросно-ответный процесс объяснения на некотором этапе заканчивается. Но на уровне мышления «людей науки», тех, кто ее, науку, создает и развивает (а это – интеллектуальная элита человечества, те люди, которые говорят «что-то», а не «о чем-то») эстафета вопросов не иссякает, причем одни и тех же вопросы могут задаваться бесконечное число раз.

Тем не менее для подавляющей массы людей, живущих «здесь» и «сейчас», наибольшую ценность представляет умение отвечать на вопросы, касающиеся «ориентировочного знания» и умения решать типовые задачи. Это – низший, репродуктивный уровень образованности. Вопросы и задачи, требующие творческого подхода, интеллектуальной активности, относятся к более высокому уровню. Этому может и должен способствовать межпредметный подход к представлению и пониманию событий в природе.

Таким образом, как это подчеркивал еще Макс Планк («Происхождение и влияние научных идей»/ Единство научной картины мира. М.: Наука, 1966. С. 189), – «Не так важно, чему учат в школе, а важно как учат. Одно действительно понятое учеником математическое предложение имеет большую ценность, чем десять формул, которые он заучил наизусть и даже знает, как применять, но не понял их действительного смысла. Функция школы не в том, чтобы дать специальный опыт, а в том, чтобы выработать последовательное методическое мышление».

Естественнонаучная картина мира, создаваемая методами скорее рецептурными, чем толковательными и объяснительными (рациональными), будет напоминать даже не мозаику, а лоскутное одеяло, в котором нет структуры и системного замысла. Вероятно, не сложно выучить наизусть три закона Кеплера из раздела небесной механики и затем три закона Ньютона. На основе этих законов можно объяснять и предсказывать движение небесных тел (именно так был обнаружен Нептун). Однако сложнее и гораздо полезней понять, каким образом Ньютон, опираясь на принципы механики Галилея и те же законы Кеплера, пришел к формулировке своих динамических законов. Ведь Кеплер использовал в основном геометрические образы (эллипс, фокус, радиус-вектор, площадь, полуось орбиты), а у Ньютона появляются совершенно новые термины: тяготение, сила, масса, ускорение, импульс, действие и противодействие. Впрочем, если не обращать внимания на происхождение убеждений, возникших как «удовлетворение любопытства, приведшего к возникновению единства в активном покое ума», то почему нельзя эти знания в любой момент времени использовать на практике? В конце концов для очень многих, использующих тот или иной научный «рецепт» (формулу, номограмму, программу для ЭВМ и др.), безразлично, откуда он будет извлечен – из справочника или «из головы», если хороша фактологическая память.

Так, один из участников семинара, организованного Американским математическим обществом, обсуждая роль теории вероятности в физике, не считал необходимым «укладывать» эту теорию в логически и исторически связную цепь проблем, гипотез и доказательств: «… Мы не будем даже пытаться установить, что такое теория вероятностей. Вместо этого мы покажем, что можно из нее извлечь. <…> Применима ли такая теория в естественных науках, в конечном счете, решается опытом. <…> Она работает! И хотя в такой точке зрения много грубого прагматизма, лучшая еще не найдена» (Кац М. Вероятность и смежные вопросы в физике. М.: Мир, 1965. С. 13-18).

Такая рекомендация, скорей всего, может «успокоить ум» многих, для которых ключевым вопросом является не вопрос «почему», а вопросы типа «какой», «как» или «для чего». Если наука не уподобляема бочке с исчерпывающе полным объемом необходимых и достаточных знаний, если не только атом и электрон «неисчерпаемы» (вспомним некогда часто цитируемую точку зрения классика), то «почему-вопросы» будут задаваться и впредь, и именно поиски ответа на такие вопросы будут совершенствовать и развивать научное знание. Если теперь говорить о формировании естественнонаучной картины мира, то этой цели можно достигнуть, только предлагая развернутые ответы на «почему-вопросы», которые не считаются элементарными: эти вопросы и ответы на них составляют существо фундаментальных наук.

Но, с другой стороны, продолжающаяся дифференциация естественных наук, углубление и обоснование фундаментальных научных положений отдаляют научные тексты от непосредственно наблюдаемых явлений. Эти тексты, включая учебники, сводятся к развертыванию абстрактных структур. Так, например, Аристотель, объясняя, почему различные тела на земле падают, говорил, что они стремятся занять присущее им собственное место. Это объяснение уже лишено мифологической окраски, когда некие первобытные племена видели в этом явлении взывание духа Матери-Земли к духам, заключенным в телах. Тем не менее и миф, и Аристотель вполне «успокаивали ум» людей прошлого, чем простое утверждение, что «всегда было так», значит – скорей всего так будет и впредь.

Но уже Ньютон вводит понятие всемирного тяготения, утверждая, что этот феномен проявляется не только на Земле, но и в космосе, что и помогло единообразно формализовать небесную механику и объяснить все разнообразие движений в солнечной системе. Что такое «тяжесть», знакомо всем, это свойство демонстрируемое, проверяемое, сравниваемое и воспроизводимое. Для понимания на уровне здравого смысла этого как будто достаточно, тем более, что вся техническая деятельность человечества, все каналы вмешательства в природу уже давно согласуются с законами механики. Эйнштейн же считал, что никаких сил взаимопритяжений нет, просто тела движутся по линиям четырехмерного искривленного пространства – времени. Из этой концепции формализм механики Ньютона вытекает в качестве частного предельного случая. Sapienti sat (лат. мудрому достаточно; мудрый поймет), не так ли?

Но вот что писал по поводу «развертывания абстрактных структур» в естественных науках русский философ А. Ф. Лосев: «А я, по грехам своим, никак не могу взять в толк: как это земля может двигаться?... И что неба никакого нет. Какие-то маятники да отклонения чего-то куда-то, какие-то параллаксы… Все это как-то неуютно, все это какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом… Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще матерщину вслед пустили. «Вот-де твоя родина, – наплевать и размазать!» Читая учебник астрономии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собственного дома и еще готов плюнуть в физиономию. А за что?» (Лосев А. Ф. Диалектика мифа/ Миф – Число – Сущность. М.: Мысль, 1994. С. 18.).

Если человеку не по силам такое «развертывание абстракций» (прочувствовать органолептически пребывание в искривленном четырехмерном пространстве невозможно), то он никогда не будет строить из подобных блоков (к ним можно отнести большинство понятий квантовой механики и физики элементарных частиц) картину мира. Такая картина, составленная из иерархически организованных абстракций, вряд ли будет иметь некий образ, т.е. называть ее картиной можно будет только метафорически.

Вот что в связи с этим писал современный американский математик и популяризатор науки Морис Клайн («Математика. Поиск истины». М.: Мир, 1988. С. 226):

«В наши дни естествознание имеет дело с динамической реальностью, которая расширяется и меняется по мере того, как растет и изменяется наше понимание ее. Ныне мы вынуждены (курсив мой, – Ю.Е.) признавать реальность объектов и явлений, не доступных непосредственно чувственному восприятию. Чувственное подтверждение более не требуется (sapienti sat, – Ю.Е.). Природа богаче, чем говорят о ней наши органы чувств. Здравый смысл не в состоянии подсказать нам наглядные аналоги атомов, электронов, искривленного пространства или электрических полей. Недостаток наглядной модели многие, разумеется, считают существенным, в особенности те, чей опыт ограничен обыденным здравым смыслом, и кто вполне естественно стремится строить свои умозаключения лишь на основании собственного опыта».

Таким образом, перед любым не изысканно образованным человеком, желающим разобраться в том, как этот мир устроен, возникает своего рода дилемма: либо последовать примеру Лисы из басни Эзопа, которая, убедившись в том, что не может достать виноград, тут же объявила его «зеленым», т.е. не достойным затраты усилий, либо признать все правила и законы, отраженные в текстах, одобряемых научным сообществом, принимаемых за истинные, и впредь руководствоваться ими в практической деятельности. Иными словами, «делать, как все» в рамках парадигмы. По Томасу Куну, современному американскому философу и историку науки парадигма – общепризнанный образец, то, что объединяет членов научного сообщества, и, наоборот, научное сообщество состоит из людей, признающих парадигму. (См. Кун Т. Структура научных революций. М.: ООО «Изд-во АСТ», 2001. С. 226, 241). Все те, кто не использует естественные науки в практической деятельности и не хотят подражать Лисе, могут пойти по проторенному пути солидарного доверия, т.е. станут и думать, «как все», только подразумевая под «всеми» научное сообщество, члены которого помещают свои тексты в изданиях, отвечающих требованиям парадигмы. Если не говорить о признаках «добротной» научной теории, то можно воспользоваться рекомендацией Т. Куна (см. Кун Т. Объективность, ценностные суждения и выбор теории// Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. М.: Логос, 1996. С. 62), где он приводит пять критериев: точность, непротиворечивость, широкая область применения, логическая простота и плодотворность, открывающая новые горизонты исследования. Эти критерии, конечно, не являются откровением Куна, они уже давно стали атрибутами становления и развития научного знания в рамках той науки, которую сейчас называют «современной», ведущей свое начало от эпохи Галилея.

Итак, более основательное освоение естественнонаучных концепций, являющихся ответом, объяснением, даваемым на все вопросы, рожденные «неуспокоенным умом», предполагает знакомство с принципами научной методологии – эмпирическими, теоретическими и общелогическими, принятыми в физике, химии, биологии и системных естественных науках (географии, экологии и др.). В то же время людям с гуманитарным складом ума, склонным к обсуждению и принятию множественных интерпретаций в искусствоведении, социологии, истории и т.п., сложно осваивать жесткий математизированный и формализованный стиль построения естественно-научных объяснений. Поэтому люди с подобным складом ума, соприкасаясь с проблемами и задачами естественных наук, чаще бывают готовы заменять свои убеждения неким подобием веры (доверия, мировоззренческого конформизма, культурной «моды»). Эта вера основывается на том, что естествоиспытатели и идущие в форватере с ними конструкторы, инженеры и другие «не лирики», разделяющие физико-химико-биологическую картину мира с ее арсеналом средств объяснения, в то же время являются и творцами техносферы. А ее система и средства изменяют условия жизни всех людей, безотносительно к их профессии и разделяемым ими взглядам. Радио, мобильная связь, автомобиль, медицинская и бытовая техника и т.п. доступны всем и все понимают, что в основе знаний и умений, относящихся к преобразованию вещей и веществ, нет никакого «плюрализма», более или менее мирного сосуществования разных взглядов и подходов. Естественные науки, объясняющие природу и лежащие в основе современных технологий, очень ревностно «относятся» к разночтениям, ибо сторонники точных наук, как правило, убеждены в том, что природа едина. «Поэтому мы должны задавать вопрос не о том, едина ли природа, а о том, каким образом она едина», – писал французский математик, физик и философ Жюль Анри Пуанкаре (1854-1912) (Пуанкаре А. О науке. М.: Наука, 1983. С. 94).

Эта вера сродни преклонению перед авторитетом, но не личным, как в свое время перед взглядами Аристотеля, а перед коллективным, который глубоко архетипичен. Здесь имеются в виду коллективы научных сообществ (университеты, академии и др.), выполняющие сейчас роль «советов старейшин» в глубокой бесписьменной древности, но только ни в коем случае не средства массовой информации. В этом можно усмотреть этологическую параллель со многими «стайно» организованными популяциями. Немецкий этолог Конрад Лоренц (1903-1989) писал:

«Даже если один-единственный индивид приобретает какую-то важную для сохранения вида особенность или способность, она тот час же становится общим достоянием всей популяции; именно это и обусловливает …тысячекратное ускорение исторического процесса, который появился в мире вместе с абстрактным мышлением» (Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»). СПб.: Амфора, 2001. С. 311). [Примечание: этология – научная дисциплина, изучающая биологические основы и закономерности поведения животных, в частности, генетически обусловленные формы поведения и их эволюцию.]

Как обычно пишут студенты в своих рефератах, «наука и техника бурно развиваются». В связи с этим помимо проблем усовершенствования методологии возникают и педагогические проблемы: растет фактологический объем информации и трудность ее усвоения, так как возрастает роль и значение абстрактных структур, лишенных образности. Поэтому формирование хотя бы ориентировочных знаний о природе и техносфере стало почти обязательной педагогической задачей. «В наше время, – писал Ричард Фейнман, – такое множество студентов должно быть обучено, что для идеалов приходится подыскивать эрзацы» (Фейнман Р. Характер физических законов. М.: Мир, 1968. С. 60).

Но если речь идет о наведении мостов между двумя типами миропонимания («физиками» и «лириками»), то для «успокоения ума» можно обратиться к аналогиям и параллелям не только с гуманитарным тезаурусом, но и, например, с восточным мистицизмом (см. например, Гачев Г. Д. Гуманитарный комментарий к физике и химии. Диалог между науками о природе и о человеке. М.: Логос, 2003. 512 с.; Капра Ф. Дао физики. М.: ИД «Гелиос», 2002. 352 с.) На основе этих аналогий и сопоставлений также может быть выработана конформистская привычка, род доверия ко взглядам, которые приняты в среде международной естественнонаучной элиты. Обычному человеку, не работающему в какой-нибудь научно-технической среде, кроме этого необходим еще некий иммунитет против «вирусов» анти- и лженауки. Хотя бы знакомство с критериями «добротной научной теории», о которых упоминалось выше, может способствовать развитию охранительного мировоззренческого скепсиса, чтобы не дать вовлечь себя в политические и экономические игры, задача которых сводится к опорожнению карманов и кошельков простодушных обывателей.

Если ориентировочное «естествопонимание» трудно выстроить без доверия (веры, уверенности), то лучше уж ориентироваться на академические тексты, чем на СМИ с их рубрикой «хотите – верьте, хотите – нет». Утонуть в подобном потоке «объяснений» и панацей легче, чем критически переосмысливать каждое мнение.

Вернемся к обсуждению механизма объяснения, присущего этой функции науки, сосредоточив внимание только на естественнонаучных явлениях.

Дедуктивные связи, существующие между абстрактными объектами, могут быть весьма разнообразными, и это усложняет понимание механизмов объяснения. Часть этих связей может быть представлена с помощью формализованного логического языка. Поэтому неудивительно, что многочисленные попытки истолковать функцию объяснения только в рамках естественного языка терпят неудачу. В XX веке в методологии науки получила всеобщее признание дедуктивно-номологическая модель объяснения, в которой используется базовое понятие научного закона (например, закон всемирного тяготения Ньютона, закон Ома и др.). В рамках этой модели предполагается описание некоторого исходного феномена, исходного знания и, кроме того, принимается во внимание дополнительное знание об этом предмете более общего порядка, включающее упоминание по крайней мере одного закона. Посылки, предназначенные для объяснения, принято называть экспланансом (лат. explanans – объясняющий), а то, что предстоит объяснить, называют экспланандумом (лат. explanandum – объясняемый). Экспланандум является результатом дедуктивного вывода. Правильное объяснение имеет место быть в том случае, когда логический вывод действительно отражает объективную дедуктивную взаимосвязь между экспланансом и экспланандумом. В противном случае объяснение признается ошибочным. Для более подробного усвоения этой модели объяснения обратимся к тексту немецкого логика и философа Карла Густава Гемпеля (1905-1997):

«… Эксплананс разбивается на два подкласса: один из них включает определенные предположения C₁, C₂, …, C_k, описывающие специфические антецедентные (лат. посылка, основание, причина; противоположность – вывод, – Ю.Е.) условия; другой – множество предложений L₁, L₂, … L_r, представляющих собой общие законы» (Гемпель К. Г. Логика объяснения. М.: Дом интеллектуальной книги, 1998. С. 91).

Схема объяснения, которую приводит Гемпель, такова:

C₁, C₂, …, C_k Утверждения об

антецедентных условиях

Эксплананс

L₁, L₂, … L_r Общие законы

Логическая дедукция

______________________________

E Описание объясняемого

Экспланандум

эмпирического явления

Когда объяснение правильно, то это отражает то обстоятельство, что его составные части удовлетворяют следующим логическим и эмпирическим условиям адекватности:

1) экспланандум должен быть логическим следствием эксплананса, то есть содержать информацию, выводимую из эксплананса;

2) эксплананс должен содержать общие законы, которые необходимы для вывода экспланандума;

3) эксплананс должен иметь эмпирическое содержание, то есть допускать экспериментальную проверку или непосредственное наблюдение;

4) если экспланандум описывает некоторое эмпирическое явление, то экспланас должен включать эмпирическую информацию, так как экспланандум логически следует из эксплананса;

5) эмпирическим условием адекватности объяснения является требование истинности всех утверждений эксплананса.

Гемпель приводит два простых примера, рассмотрение которых помогает лучше понять изложенную строгую логическую формализацию. Как и ранее, обратимся к тексту классика, чтобы не пересказывать «что-то» своими словами:

«Если ртутный термометр быстро опустить в горячую воду, то ртутный столбик сначала поползет вниз, чтобы затем резко подняться вверх. Как можно объяснить это явление? Увеличение температуры воздействует в первую очередь только на стеклянный цилиндр термометра, который, расширяясь, предоставляет больше внутреннего пространства для ртути, поэтому ртутный столбик ползет вниз. Однако, как только увеличение температуры достигает ртути, она расширяется, и, поскольку ее коэффициент расширения значительно больше, чем стекла, ртутный столбик поднимается вверх. – Это объяснение состоит из утверждений двух видов. Утверждения первого вида описывают некоторые условия, реализующиеся раньше объясняемого явления или одновременно с ним; мы будем ссылаться на них как на антецедентные условия. В нашем примере антецедентные условия включают, помимо прочего, тот факт, что термометр состоит из стеклянного цилиндра, частично наполненного ртутью, и что он опущен в горячую воду. Утверждения второго вида выражают некоторые общие законы; в нашем случае это закон теплового расширения ртути и стекла и заключение о меньшей тепловой проводимости стекла. Эти два множества утверждений, полностью и адекватно сформулированные, объясняют рассматриваемое явление: из них следует, что ртуть сначала опустится вниз, затем поднимется. Таким образом, данное явление объясняется посредством подведения его под общие законы, т.е. посредством показа того, что оно происходит в соответствии с этими законами в силу реализации определенных антецедентных условий.

Рассмотрим другой пример. Человеку в лодке часть весла, находящаяся под водой, представляется надломленной вверх. Это явление объясняется с помощью общих законов – в основном, закона преломления и закона оптической плотности сред: вода обладает большей оптической плотностью, чем воздух – и указания на определенные антецедентные условия – во-первых, что одна часть весла находится в воде, а другая – в воздухе, и во-вторых, что весло является цельным куском дерева. – Таким образом, и в этом примере вопрос: «Почему так происходит?» – понимается в смысле «согласно каким общим законам и в силу каких антецедентных условий данное явление имеет место?»

До сих пор мы рассматривали исключительно объяснение отдельных явлений, имеющих место «здесь и теперь». Однако вопрос «почему?» может возникать также и в отношении общих законов. Так в нашем последнем примере вопрос может быть сформулирован следующим образом: почему распространение света подчиняется закону преломления? Отвечая на него, представители классической физики будут руководствоваться волновой теорией света, т.е. представлением о том, что распространение света является волновым явлением определенного общего типа, и что все волновые явления этого типа подчиняются закону преломления. Таким образом, объяснение закономерности заключается в подведении ее под другую, более общую закономерность, под более общий закон. Сходным образом, справедливость галилеевского закона свободного падения тел вблизи поверхности Земли можно объяснить посредством выведения этого закона из более общего набора законов, а именно ньютоновских законов движения и гравитации, и определенных заключений относительно отдельных величин – массы и радиуса Земли» (Гемпель К. Г. … С. 90).

В повседневной практике мышления понимание общего хода нередко затруднено синтаксическими особенностями естественного или формального языка, применяющегося при рассуждениях, а также противоречивостью, логической неупорядоченностью или неточностью самих рассуждений и рядом других обстоятельств. Поэтому иногда может встретиться мнение, что схема дедуктивного объяснения применима только в естественных науках. На самом деле виды объяснений, преобладающие в гуманитарных, в частности, общественных науках (рациональное, телеологическое и др.), осуществляются по той же схеме.

Помимо функции объяснения научный метод включает в себя еще одну функцию – предсказание (предвидение). Логическая форма основных типов научного объяснения и предсказания одинакова. На этом основании многие ученые (в частности, Гемпель) видят различие объяснения и предсказания лишь в том, что объяснение относится к явлениям существующим и известным, а предсказание – к неизвестным и несуществующим.

Однако, современный российский математик и философ, методолог науки Георгий Иванович Рузавин («Методология научного исследования». М.: ЮНИТИ-ДАНА, 1999) предлагает учитывать несколько особенностей функции предсказаний (он предпочитает употреблять термин «предвидение»):

1) предвидение отличается от объяснения своей направленностью во времени;

2) условия применения законов к предстоящим событиям и явлениям не могут быть известными так же точно и полно, как в случае событий настоящих;

3) предвидение касается отдельных событий, а объяснение может относиться и к частным законам, – так объясняют эмпирические закономерности с помощью теории;

4) посылками предвидения нередко служат гипотезы, принимаемые на основе правдоподобных рассуждений (статистические гипотезы, аналогия, индукция);

5) в большинстве случаев предвидение имеет всего лишь вероятностный характер.

Формы предсказания и круг решаемых им задач могут быть различными. Это может быть расчет по формуле конкретного закона или моделирование (динамическое, имитационное), а также «достраивание» рассуждения и формирование умозаключения (например, описание свойств элементов в периодической таблице). Часто встречающаяся форма предсказания – статистическая оценка численного значения некоторого параметра случайного процесса или его частотности (например, радиоактивный распад, оценка приемлемого риска, мутации и др.).